Цитата(Хорунжий @ Aug 21 2008, 07:12 PM) Ну так и чего что она еврейка ее сам Шолохов на роль утвердил, значит типаж пожходил.
Если не знать ее отчества, никогда не скажешь, что она внешне еврейка, наверно в ней смесь есть. В любом случае типаж подходил безупречно, об этом даже раговора нет, в ее роли другую даже не представишь, кого видела, все не то. Все актеры там подобраны исключительно. Фильм лучший из лучших.
Быстрицкую вообще обожаю настолько, как актрису, но а женской красоте ее даже не передашь словами.....
"Тихий Дон" мой любимый фильм. Сколько раз смотрела, и все равно не откажусь посмотреть еще раз. Особенно мне нравяться фильмы с красивыми актерами, а этим "Тихий Дон" точно не обижен. Все главные герои радуют глаз, но особенно мне нравиться Наталья, жена Григория.
А я вот не могу это читать..такое "уважение" к девушкам..
Цитата(Артемида @ Sep 6 2008, 07:17 PM) А я вот не могу это читать..такое "уважение" к девушкам..
Почему не можешь, Артемида? В смысле "уважение"?
Я позволю себе выложить начало романа А Губина "Молоко волчицы" скачать книгу можно здесьhttp://www.realyoga.ru/images/FCK/File/Books/hud-lit/gubin-moloko_volchici.zip
МЕЖДУ КУМ-ТО РЕКИ, МЕЖДУ ТЕРЕКОМ
Ой да вы не дуйте, ветры буйные,
Ой да не качайте горы крутые,
Горы крутые персидские...
Ой да не бела заря занималася,
Не красно солнце выкаталося, —
Ой да из-за леса того темного,
Ой да мимо садика зеленого,
Выходила из-за гор сила-армия —
Шла сила-армия, казачья гвардия...
Попереди идет Гудович князь,
Он несет наголо шашку острую —
Шашку острую, полосу турецкую.»
Это гвардия царя белого —
Царя белого Петра Первого...
Глеб Есаулов, юный казак Войска Терского, таскал скотине корм.
Вечерело. Заметил узкий вечерний луч зари на мерзлых инейных кочках
пустого серого база — как ремень багряного золота.
Любоваться некогда. Старался не наступать, широко перешагивал, когда
нес от дальнего скирда сено на высоких вилах. Вот если найти такой в самом
деле, длиной в сажень — на сколько бы фунтов потянуло! Или — задумался —
отыскать в горах тот таинственный папоротник, что в Иванову ночь светится
резным огнем листа; с умелой молитвой сорви этот лист-клинок, и будет он
клониться к земле всюду, где закопано золото, клад, чугунок с монетами или
кольцами...
Спохватился: еще разок глянуть на красный ремешок на серых кочках
база. Но полоски-луча уже не было. Быстроты вращения Земли юный казак не
знал, как и не знал о самом вращении, но тоскливо почувствовал: как быстро
летит время, меняя утро на вечер, зиму на лето, юношу на старика.
И чтоб не отставать, заторопился: до темноты еще успеет нарубить за
сараем дров. На завтра уже нарублены, но запас спину не гнет, и запасы
нужны немалые — впереди целая жизнь!..
...Снег срывался и таял у тусклой воды. Желтый лист длил последнюю
пляску. Ночью кто-то убрал сады в вековую жемчужную сказку.
Ночь. Не пахнет шалфей. Тишь родимой земли. Вдруг проснешься в
сияющем трепете: что белеет там — может, сады зацвели иль уснули там белые
лебеди?
Между синими глазами двух морей юга России — раскосым Каспием и
круглым Черным, — там, где Азия сорок веков смотрит на Европу, тяжким
грозным переносьем нависли Белые горы Кавказа. У цоколя льдистых хребтов
стелются солнечные долины, изрезанные каньонами, балками и лесистыми
взгорьями.
Особняком от Главного хребта пасется стадо Синих гор. Под ними тихий
подземный океан минеральной воды.
Тусклы были огни поселений. Когда да когда пройдет пастух с горсткой
овец или пронесется, как черная птица, одинокий всадник в бурке, и
привольно жилось тут зверю да ландышу, птице да барбарису...
Если же долины и горы оживлялись толпами воинственных пришельцев, то
жизнь и вовсе надолго замолкала по их следу — по кровавому следу пожарищ.
Скифы и гунны, печенеги и персы, Тимур хромой, что прославил
Вселенную курганами из черепов, гнали отсюда гурты скота и караваны
невольников, оставляя здесь свои могилы, храмы, кумирни, аулы. Аланы,
греки, римляне, турки так же оставили в этом диком цветущем краю так
называемый культурный слой и память о себе наименованиями вершин и
плоскогорий.
Горы стояли как запечатанные сокровищницы от сотворения мира.
Пылали жесточайшие религиозные войны за господство над душами — и,
значит, телами — немало магометан вначале были христианами, а христиане
ради жизни принимали ислам.
Со времен русского монарха Иоанна Грозного кавказские народы
вливались под державный скипетр стонациональной России, не желая ига
постоянных нашествий с юга, запада, востока. То же и при Петре Великом,
при императрице Екатерине Второй. Царь Николай Первый силой, тактикой
выжженной земли присоединил к гигантской империи последние островки
аульных народов, остававшихся национально самостоятельными, но открытыми
мечам любых завоевателей. С этого времени — после жестокой и наиболее
длительной в истории войны — битвы на Кавказе прекратились до двадцатого
века, когда произошли войны гражданская и Великая Отечественная.
В предлагаемом романе в пейзажах — в хронике нашей станицы — и пойдет
речь о некоторых занимательных историях, связанных с трудами, сражениями,
любовью, ненавистью, бедностью и богатством. И поныне рассказывают старики
разные были и небылицы о прошлом.
Я же, охотясь в тех местах, лишь записал их как станичный писарь,
кое-что опустив и немного прибавив для верности изображения.
Сидя на площади, у бочки, с шариковой ручкой за ухом и серебряным
стаканом в кармане нейлоновой куртки, я вглядывался в лица молодых и
старых, степенных и неугомонных, а когда в месячном свете мы шли гурьбой
на мягкоковровый берег бешеной горной речки, то и в несущейся, как время,
воде виделись кони, зори, покосы, стычки, дым или прекрасное лицо моей
тетки Марии Федоровны Синенкиной.
Частенько захаживал я к ней выпить стаканчик-другой домашнего винца и
поспрашивать насчет старинных казачьих песен, сложенных на биваках
безвестными линейными поэтами-удальцами. Она охотно пела слабеньким
голосом, рассказывала все, что довелось видеть, и только отказывалась
говорить о себе и своей жизни, считая это неинтересным, — тоже думала, что
все интересное где-то там, в Москве или на Курильских островах. Она-то и
подарила мне большую серебряную чарку, из которой пивал се дед.
А вот старый казак Спиридон Иванович с удовольствием беседовал и о
старине, и о своем нелегком житии — да и носили его волны житейские от
Кавказа до Игарки, от Игарки до Мадрида. Преследуя белку или куропатку,
много пожгли мы с ним пороха в стрельбе по фуражкам в высоких дубравных
балках, где он сторожевал на ферме, решительно не умея, казачья косточка,
быть пенсионером, отдыхать, лежать — «т а м еще належимся!».
В извилистом пути жизни он сохранил ясный ум, как Мария Федоровна —
беззлобное и щедрое сердце. И мне открылись картины ю р с к о й
э п о х и и б р о н з о в о г о в е к а казачества, и его «золотого
века», совпавшего с отменой буйного и своевольного казачьего сословия, что
было последним тяжелейшим воссоединением Северного Кавказа с Россией —
русских с матерью-Родиной, обновленной в огненной купели революции 17-го
года.
Постоянным фоном жизни людских поколений здесь остаются горы. За
городом, поселком или станицей неспешно и грозно уходят в космос
заснеженные взгорья, леса и балки, сглаженные снегами и светом
предвечерья, будто склон одной огромной долины. В окаменевшей
неподвижности синеют сизые космы облаков на гранях Большого Кавказа.
Выше — чистое небо. Над горами, облаками и небом неправдоподобно высоко —
Эльбрус, Шат-гора, Грива Снега, корона Европы. Зловещая, космическая тишь.
Приглашение к смерти, к бытию в камне и глине. К леденящему покою свирепых
облаков, безжалостных пропастей и предательских лавин, дремлющих в
ожидании человеческой жертвы.
Время действия романа начинается спустя столетие со дня заселения
станицы — в лето господне тысяча девятьсот девятое, в кое припала юность
наших героев, последних казаков буйного Терека и славной Кубани.
Место действия уже указано, хотя точности ради его следовало бы
очертить до крохотного пятачка сказочно прекрасной земли в Предгорном
районе, из конца в конец которого всадник проедет за полдня, а пеший
пройдет за день. Однако во избежание патриотических споров, в какой именно
станице все это случилось, и чтобы пальцем не показывали на соседа, скажем
так: это случается всюду, где живут люди, всякий раз по-своему. Казакам не
привыкать к дальним странам: прадеды выплясывали с парижанками, крестили
язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в
Стамбуле детей оставили.
В туманной пелене грядой дремали горы-лакколиты, до каменных краев
налиты нарзаном, богатырь-водой. Где ствол березы белой ник и никли кудри
ив плакучих, пробился головой родник и зажурчал струей шипучей.
Текут года. Звенит в тиши ручей забывчивей и глуше. И разрастались
камыши у поймы узенькой Кислуши. И кони, серый да гнедой, не смущены и
зверьим лаем, брели сюда на водопой, как будто слаще тут вода им. За
ними — люди. Как вино, играет, пенится соленый родник, пробившийся давно в
скале от времени зеленой. Орлам и львам тут царство культа — их налепили
тут везде. А тем коням доселе скульптор — на отдаленнейшей звезде.
И снова протекут года, пока узнают: не болото — а с серебром бежит
вода, и закипит тогда работа. Узнают бабы, маету — от родников Горячих,
Кислых они носили воду ту на ясеневых коромыслах. Ее в бутылки наливали с
изображеньем царских птиц, и за границу отправляли, и в ресторации столиц.
И повалили господа, с кинжалом выставляя руку, зане целебная вода
лечила их мигрень и скуку.
Лечился тут один поэт, чеканя строки на булате...
Молчит дуэльный пистолет в его казачьей белой хате.
Кружились листьями года. Росли в Предгорье города. Но прежде только
вепря треск, медянки блеск да птичьи хоры. Безбрежно волновался лес, и
спали молодые горы.
В громаде каменной брони навстречь ветрам, что с юга дули, как
мастодонты, шли они на водопой и здесь уснули. Пророс кочевника скелет.
Внизу желто от ярких примул. Цветут шафран и бересклет. Вот тур в полете
тело ринул, Звенит капель. И весь апрель зарянки флейтовая трель.
